[ifita]

05.09.2012 в 16:28

Пишет  Шегобишка:

Огромная разница (окончание от 04.09)
Название: Огромная разница (THE GREAT DIVIDE)
Автор: Nightvision55
Переводчик: Шегобишка
Бета: clinically_cynical
Ссылка на оригинал: www.fanfiction.net/s/6364731/1/THE_GREAT_DIVIDE
Разрешение на перевод: получено
Пейринг: Брайан Кинни/Джастин Тейлор и другие
Рейтинг: NC-17
Размер: 61 глава, закончен
Жанр: романс, ангст/драма
Саммари: Кто же в действительности виноват в отъезде Джастина в Нью-Йорк? И чего он хотел этим добиться?
Предупреждение: пост-513, ООС, смерть второстепенного персонажа
Дисклеймер: не претендую
Отношение к критике: да на здоровье
Размещение: ха! Как будто я могу запретить. Ну, хоть предупредите…
Примечания переводчика: 1) перевод вольный – я предупредила!
2) в тексте использованы фразы из сериала в переводе Анастасии Кисиленко
Перевод посвящаю своему сетевому другу и очень смелому человеку СЕРА_САН. Держись!

«Те, кто не помнят прошлого, обречены на его повторение» - Джордж Сантаяна.
Пролог
Молодой светловолосый парень, сидя на пожухлой траве Центрального Парка, чуть прищурился от ярких лучей солнца и взглянул на свою модель. Бродяга крепко спал на деревянной скамейке, сунув под голову тощий грязный рюкзак, вероятно, хранящий в себе всё его добро; обветренные губы распахнулись, обнажая пожелтевшие от никотина зубы. Его длинные, припорошенные сединой волосы безжалостно трепал ветер, который терзал и укрывающую его газету; подошвы на сношенных ботинках потрескались и были перемотаны изолентой.
Вокруг сновали люди, прячась в шарфы и воротники пальто от промозглого ноябрьского воздуха – они не обращали внимания ни на спящего мужчину, ни на снующих у их ног голубей, пытающихся отыскать пропитание. Ну, у птиц хотя бы был шанс.
Художник нахмурился, сосредотачиваясь и растирая большим пальцем правой руки уголь, чтобы обозначить тени на лице бродяги – на щеках и подбородке, которые в реальности были почти серыми от щетины и ледяного ветра. Интересно, внезапно мелькнула у парня мысль, если старик вдруг замёрзнет до смерти прямо на этой скамейке, сколько времени пройдёт, прежде чем это обнаружат? И, наверное, даже Дебби не смогла бы выяснить его имя, чтобы написать на могильном камне. Внезапно парень почувствовал, насколько они с этим бездомным похожи – конечно, в отличие от бродяги, у молодого художника была и еда и крыша над головой, но всё же - что один, что другой, они были пришельцами в этом городе. Чужими.
Молодой человек устало провёл рукой по лицу, не замечая, что рисует тени на собственной коже, как до этого – на своём наброске, а потом бросил быстрый взгляд на часы. Через час начиналась его смена, пора было уходить, так что он засунул альбом и уголь в сумку и поднялся, чувствуя, как занемели мышцы от долгого сидения на холодной земле. Пытаясь согреться, он несколько раз притопнул ногами, а потом нерешительно приблизился к скамейке, вытащил из кармана бумажник и сунул несколько купюр в карман потрёпанного пальто спящего мужчины, от всей души надеясь, что тот потратит их на горячий обед, а не на бутылку дешёвой выпивки.
Потом молодой художник пошёл прочь, на ходу натягивая перчатки. Господи, а он-то думал, что это в Питтсбурге холодно, а ведь даже ещё не зима! К тому же в Питтсе было то, что всегда могло его согреть.
Когда он два месяца назад приехал в этот город, то был в восторге, хотя и немного напуган. Это естественно – конечно, Нью-Йорк не был каким-то пожирающим молодёжь монстром, но он был шумным, полным новых красок, новых запахов, и он никогда, никогда не спал. Когда же схлынуло ощущение новизны, город предстал перед ним во всём своём великолепии: безликий, безразличный и бесчувственный; он топтал души своей скоростью, своими размерами; он высасывал из людей всё, что ему было нужно, а потом выбрасывал то, что от них осталось, обращая на них не больше внимания, чем на голубей, копошащихся под ногами вечно куда-то бегущей толпы.
Парень прибавил шагу, повторяя про себя, что это всего лишь этап его жизни – но он не продлится долго; опыт, который ему удастся накопить благодаря этому приключению. Он переживёт это, как пережил уже очень многое, и возьмёт всё, что сможет, от этого гиблого места.
В конце концов, это всего лишь время.
Так он успокаивал себя и верил в это всем своим горячим любящим сердцем.
Но, конечно, в итоге всё вышло совсем не так, как он рассчитывал.

Глава 1
В каньонах Скалистых гор есть потайные места,
Куда можно убежать и спрятаться,
Скользя в толпе незнакомцев, в одиночестве идти домой.
В Скалистых горах никто не требует решений,
А также заботы и любви.
Скалистые горы не для всех хороши.
Нейл Янг «The Great Divide»
Брайан
- То, что ты удерживаешь нас здесь, не возместит потерянных возможностей.
- Я хочу ещё один шанс… Я хочу, чтобы он знал, кто я.
- Он будет знать.
- Я не хочу, чтобы он забыл меня.
Конечно, мы говорили о Гасе. Мел и Линдс бежали из страны вместе с детьми, и их не особенно заботило моё мнение. Потому что, как бы сильно я ни любил сына – и реальная возможность потерять его меня в этом убедила – я знал, что никогда не смогу быть ему полноценным родителем. Да, я баловал его при каждой возможности – и наслаждался этим почти так же сильно, как и припадками Мел по этому поводу – и просто невероятно гордился им. Но он был таким же упрямым, как и его отец, так что я с облегчением возвращал его мамашам после наших нечастых посиделок. Я проводил с ним так много времени, как только мог, но всё же оставался собой – тем же самолюбивым эгоистичным хреном, который не хотел менять свою жизнь – а пришлось бы, если бы так пошло и дальше. Даже Джастин это уже понимал. Было уже слишком поздно – если не сказать лицемерно – становиться идеальным папашей, и проще было оставить его в объятиях двух родителей, которые могут и хотят уделять ему внимание и заботу, так ему необходимые, а также убедиться, что он сказочно проводит время, навещая своего старика в Брайтине. Да, я буду скучать по нему – блять, да я по ним обоим буду скучать – но я уверен, что в этот раз, как и много раз до этого, Линдси была права.
Тогда же она показала мне ту статью в «Арт Форуме», вся сияя от гордости за Джастина – я почувствовал только удивление и удовольствие, хотя и просмотрел его вскользь, сохраняя беспристрастное выражение лица. Но мне пришлось остановиться у трёх магазинов, чтобы получить экземпляр журнала, а дома я прочёл статью дважды. И пока я наслаждался, читая эти хвалебные отзывы, пока так гордился, что он всё же получит то признание, которого заслуживает, странный тревожный холодок зарождался внутри, словно этот момент был поворотным, ознаменовывая начало конца. Потому что… Нью-Йорк ждал, чтобы его покорили. И внезапно весь мой разговор с Линдси стал иметь точно такое же отношение к Солнышку, как и к моему сыну.
Ожидая его возвращения тем вечером, я много думал. Передо мной лежали два пути: я мог либо промолчать и позволить этой волшебной сказке, в которую превратилась моя жизнь, продолжаться и дальше, либо столкнуться с Джастином и потом разбираться с последствиями.
Он не показал мне статью, хотя Линдси подтвердила, что он прочитал её; они, скорее всего, даже обсуждали этот очерк в свете будущей карьеры Джастина. Поскромничал, сказала она, но я-то знал, что дело совсем не в этом. Он не хотел мне её показывать, потому что знал, к чему это приведёт. Как там было у Шекспира? «В делах людей бывает миг прилива; Он мчит их к счастью, если не упущен»[1]. Именно это сейчас и происходило с Джастином. Линдси всегда описывала Нью-Йорк как сердце художественной жизни, эдакий Олимп – там всемирно известные галереи, лучшие агенты, публицистика… выставки. И единственное, чего он хотел дольше, чем меня – это быть художником. И, видит Бог, он выстрадал этот шанс.
Но теперь он его отвергал – из-за тех обязательств, которые этот упрямый щенок якобы имел передо мной – и делал это с честью. И этому его тоже научил я. Он бы освещал всё вокруг этой своей солнечной улыбкой, убеждая всех и каждого, как он безумно счастлив… и никогда бы не узнал… что может стать следующим Энди ебаным Уорхоллом.
Он именно такой, блять, преданный. И если бы скрипач не показал так рано своё истинное лицо, Джастин никогда бы его не бросил. Он бы осел в «семейных» отношениях, поддерживая партнёра и прилагая все усилия для налаживания их связи до тех пор, пока у него хватило бы сил или его сердце не разбилось бы на тысячу крохотных осколков – именно так, как было, когда он бросил меня ради этого ублюдка.
А теперь я дал ему то, что он хотел. После четырёх лет борьбы, отрицания, отталкивания я принял наши отношения. Я любил маленького пиздёныша и хотел на нём жениться. Он, блять, даже сначала не поверил, думал, что у меня посттравматический синдром или ещё какая хуйня, он даже посмеялся надо мной! Но он ошибался: этот взрыв не был причиной, он просто немного ускорил процесс: я осознал, что мог потерять его, не успев сказать, как много он значил для меня. И я использовал самый простой способ, чтобы убедить его, что я предельно серьёзен. Он знал, что я не обманываю – ведь моё сердце, полностью обнажённое, лежало в тот день у его ног. Блять, я же дом ему купил! Неужели он мог отказать мне, бросив всё это мне в лицо? Да ни хуя подобного.
Поэтому теперь он промолчал. А я узнал всё и оказался по уши в дерьме.
А ведь я знал, что так и будет. Я знал и поэтому не подпускал никого к себе. Потому что неопровержимое правило наше ёбаной вселенной гласит: стоит тебе только найти то единственное, что тебе нужно больше всего на свете, как его у тебя тут же отберут. Первый раз в жизни я был счастлив. Первый раз я был безумно, безнадёжно и счастливо влюблён. Глупая улыбка не покидала моего лица, а сердце ускоряло свой бег только при мысли, что совсем скоро я снова его увижу. Я осознал, что не трахался ни с кем после взрыва – был слишком занят, трахая Джастина. И я это просто обожал. И его тоже.
А теперь оказалось, что я стою между ним и его талантом… я всегда знал, что Джастин безумно талантлив, я всячески поощрял и поддерживал его, я сражался за его талант даже тогда, когда у него самого не хватало на это сил. А как мне теперь это делать? Господи, ему же всего двадцать! Конечно, он уже взрослый – самый взрослый из всех, кого я знаю – но он ничего ещё не узнал, нигде не был. Перед ним была целая жизнь – и прямо в этот момент мир распахивал для него свои объятия; я не мог лишить его такой возможности. Как бы после этого я смог жить? Зная, как многого я его лишил?
Да никак. Я не мог позволить ему застрять со мной, разыгрывая домохозяйку, как бы сильно он этого ни хотел. Он принёс жертву ради тебя, сказала Мел. Я не мог позволить ему этого – ведь это была бы уже не любовь. Я должен был убедиться, что этот подарок судьбы он принял, потому что второго шанса у него не будет. Потому что… я любил его достаточно сильно, чтобы отпустить.
Одного: потому что именно я бы не вынес этой ситуации – так и случилось, когда он поехал в Лос-Анджелес, а ведь тогда и прошло-то всего несколько месяцев. Но я смог убедить себя, что так лучше для него. И если бы съёмки фильма не отменили, именно так бы и вышло. А для того, чтобы добиться успеха в Нью-Йорке, у него уйдёт намного больше времени, может, даже годы. Но у него точно ничего не выйдет, если он будет разрываться между двумя городами, мотаться туда-сюда каждые выходные или даже раз в месяц – неважно; постоянно думать о том, кого я трахаю в его отсутствие, вместо того чтобы сосредоточиться на искусстве; тратить время и деньги попусту. Мне приходилось бы отпускать его снова и снова, мучая обоих всё больше каждый раз до тех пор, пока не случится неотвратимое: его визиты станут всё реже и короче, потом сойдут на нет и телефонные разговоры. Потому что он никогда не мог разделять секс и любовь, как это делал я, и одноразовые трахи привлекали его лишь новизной ощущений. Но в конце концов он найдёт там кого-то более доступного, не такого сложного, как я, кого-то, кто будет следовать за ним точно так же, как он сам всегда следовал за мной. Нет, я ни секунды не сомневаюсь, что он действительно любит меня. Я знаю, что никому никогда не занять в его сердце моё место, но я также знаю, что он недолго будет один – потому что он совсем не такой. Он всегда будет дарить свою любовь и сам будет окружён любовью, пусть даже этим человеком буду не я, и он сможет с этим смириться, потому что он сильный. А я тогда умру.
И даже если бы я поехал с ним, что тогда? Ведь мне пришлось бы постоянно уезжать и бросать его, потому что на мне висят «Киннетик» и «Вавилон». Но и их бросить я не могу – ведь и у меня есть свои амбиции и стремления. Можно было бы продать их и уехать налегке, но… первый раз в жизни надо мной не было начальника, я сам стал боссом, и мне это нравилось. Я бы не смог уже снова стать наёмным работником – и это если я вообще смогу найти работу, в моём-то возрасте! Последний раз, когда я попробовал, оказалось, что я слишком стар, а ведь это было четыре года назад!
Если бы у нас было чуть больше времени! Всего через пару лет «Киннетик» уже будет прочно стоять на ногах, можно будет подумать о расширении – и тогда мы могли бы поехать в Нью-Йорк вместе, как равные. Но не теперь. Не теперь.
Вот тогда-то я все и понял.
На следующий день я начал действовать. Ещё недавно я бы просто трахался и напивался до потери чувств, игнорировал бы его до тех пор, пока он бы не сдался. Но теперь это уже не сработает – не потому, что он изучил мои трюки и, вероятно, ожидал именно такого моего поведения, но потому, что я просто не мог так унижать его теперь. Я пустил его слишком глубоко, снял перед ним слишком много масок, я больше не могу лгать ему в лицо, не могу забрать назад ту любовь, которую наконец-то признал. Но и я изучил его не хуже, чем он меня; единственное, что могло удержать его от счастливой семейной жизни в Питтсбурге – внезапное понимание, что это совсем не то, чего хотел я. Так что я изменил своё поведение: я говорил все эти милые романтичные словечки, которые обычно из меня и клещами не вытянешь, делал всё, давая ему при этом понять, что это всё наиграно (иногда я закатывал глаза, иногда – отводил взгляд или позволял промелькнуть на лице различным гримасам – но так, чтобы он это замечал). Да, говорил я своим поведением, я готов принести Жеребца Либерти Авеню в жертву на алтаре семейной жизни и моногамии только чтобы сдержать данное слово. И звёздным часом стал отказ от того стриптизёра на мальчишнике, когда я заявил, что проследую на виселицу голодным, но счастливым человеком. Господи, я думал, у Джастина голова взорвётся от такого моего заявления, я бы посмеялся над ним, если бы мне не было так тошно.
Он начал понимать, что получит именно это – внимательного, романтичного и преданного мужа. Причём на постоянной основе. Но, конечно же, он хотел совсем не этого. Он полюбил Бога Секса Кинни, а не сладкого заботливого папочку. Последовал взрыв – теперь уже эмоциональный, после которого он, счастливый и удовлетворённый, отбыл за славой, как я того и ожидал. С его стороны не последовало ни одного протеста – и именно это убедило меня в том, что я поступил правильно. Мы почти не говорили той ночью, а он не смог удержать слёз, но – эй! – он же думал, что вернётся. А я – я знал, что эта ночь станет завершающим актом нашей с ним затянувшейся драмы, и после неё не будет ничего, только опустится занавес. Нужно было обрубить всё раз и навсегда, потому что, блять, ни за что в жизни я не смог бы пройти через такое дважды. У меня не осталось защит от него, не осталось барьеров, так что я мог лишь успокаивать его и улыбаться, надеясь, что он не услышит треска, с которым ломается моё сердце.
Он ничего не заподозрил, когда я предупредил его, что не буду навещать его некоторое время, чтобы он смог сосредоточиться на работе – найти студию и агента. Черт, я же не ездил к нему в ЛА, так что он, в общем, согласился. Это всего лишь время, сказал я. И даже смог улыбнуться.
Мы решили, что мне не стоит провожать его в аэропорт… Никаких сопливых прощаний, сказал я, и притворился, что сплю, когда он уходил; я сдерживал слёзы до тех пор, пока не услышал звука отбывающего лифта.
Я думал, что знаю боль, ведь я испытывал её годами. Но, Господи, оказалось, что я и понятия об этом не имел. Не знал до тех пор, пока не нашёл в себе силы сесть, оглядеться и понять наконец, что я натворил. Лофт внезапно превратился в безмолвное, пустое и холодное место, напоминая последнее пристанище человека… и если дом действительно был там, где сердце, то мой только что вышел через эту самую дверь. Знаете, какие два самых безнадёжных слова на свете? Они доверху наполнены болью и сожалением – Джастин сказал их однажды, а я теперь повторил.
Больше никогда.
Единственное настоящее чувство в моей полной дерьма жизни, единственный по-настоящему дорогой для меня человек…
ушёл.
Но настало время окончательного разрыва. Некоторое время я поддерживал с ним связь, ведь особого выбора у меня не было. Блять, я же не дурак, я понимаю, как трудно ему было бросить дом, друзей, семью и отправиться в неизвестность, не имея за душой ничего, кроме собственного таланта и одного-единственного хвалебного отзыва. Очень тяжело, в том числе - финансово. И я не собирался просто обрубить все концы до тех пор, пока не буду уверен, что он прочно встал на ноги, ведь одной из главных проблем было то, что он так и не закончил обучение, так что возможностей сразу же найти хорошую работу у него было немного.
Но Джастин никогда не был белоручкой - не прошло и недели, как он устроился официантом в какой-то французский ресторанчик неподалёку от дома. Работа его устраивала, это заведение уж точно было получше закусочной, да и чаевые наверняка тоже были побольше. Одновременно с этим он подыскивал студию, чтобы снова начать рисовать. И хотя ему пока негде было демонстрировать свои работы, я понимал, что он очень воодушевлён.
Что ж, если у кого и получится, так это только у него – нужно только приложить усилия и набраться терпения, и он всего добьётся.
Иногда, читая его письма или слыша по телефону его голос, я забываю, что нас больше нет, что остался он и остался я.
А что я? Я, как всегда, буду в порядке. Все свои дни (а зачастую и ночи) я проводил в «Кинетике», тренажёрке или «Вавилоне», присматривал за реконструкцией клуба. Я рад, что Майки убедил меня отремонтировать его – было хоть чем заполнить время… Эти чёртовы бесконечные бесчисленные часы.
Я чувствовал себя так, словно оцепенел до тех пор, пока что-то – запах, вкус или образ – напоминали мне… а происходило это практически постоянно.
Я не знал (хотя и подозревал), что уже не получится вернуться к той жизни – трахаться, напиваться и употреблять наркоту до полного отупения. Честно говоря, после того случая с раком я потерял былой энтузиазм – внутри всегда сидел такой гаденький страх, что кто-нибудь поймёт, что Королевский Жеребец Либерти Авеню – всего лишь однояйцевое чудо, и именно поэтому для своего грандиозного возвращения я выбрал Марди Гра – на самом краю света, в ебаной Австралии. Я знаю, что это жалко, да и на хер всё! И теперь мне просто не хотелось… запятнать снова этим дерьмом те сказочные недели, настоящие недели, которые были у нас с Джастином.
И теперь, когда он ушёл… никто не мог сравниться с ним. Все были дешёвкой, фальшивкой, которая никак не могла заменить истинную драгоценность. И, как бы я ни отрицал, Майки был прав – я старею. Я уже это чувствую. Иногда по утрам у меня болит спина, и колени немеют, если слишком долго сидеть неподвижно. И я нашёл у себя пару седых волос. Больше нет сил лгать самому себе: я устал и одинок, и так чертовски замёрз, потому что Солнце ушло из моей жизни, оставив лишь несколько счастливых воспоминаний и полупустой сейф: там лежит его самый первый рисунок, где он изобразил меня спящим; наши кольца, пара фотографий и документы на пустой дом, который я не могу продать, но и содержать его мне не по карману. Во все эти вещи вложено слишком много моей души, и поэтому они всегда будут со мной.
Но хватить уже жалеть себя и ныть, как какой-нибудь маленький педик – разрыв неотвратим, и время пришло, ведь через месяц открывается «Вавилон» – он обязательно приедет, а этого нельзя допустить, потому что если я увижу его ещё раз, то просто не смогу отпустить.
Я знал, что порвать с ним будет больно. Я только не понимал, что эта боль будет длиться и длиться, словно фантомная боль от ампутированной конечности. Или от удалённого яйца.


[1] строчки из монолога Брута, трагедия Шекспира «Юлий Цезарь» в переводе И. Б. Мандельштама